«Широк человек, слишком даже широк, я бы сузил», – эти слова Мити Карамазова как-то сразу пришли на ум после премьерного показа новой постановки пановского театра.
Сценическую версию ещё до её представления успели назвать новым прочтением Достоевского. На наш взгляд, всё поучилось, наоборот, весьма канонично, разве что за исключением некоторых деталей музыкального решения спектакля, которые кое-кем могут быть восприняты как довольно спорные, другими же, напротив, как связующее звено авторской анатомии загадочной русской души с вечными её проявлениями. Есть, конечно, ещё кое-что такое, что приводит фактически детективную фабулу к совершенно неожиданному «документальному» объяснению.
«Братья Карамазовы» – шестая и, пожалуй, самая сложная работа питерского режиссёра Максима Соколова в Архангельском молодёжном театре. Нельзя сказать, что другие были проще, но Достоевский сам по себе требует какого-то особого осмысления, а поэтому нового прочтения не может быть в принципе – тут и в старом-то разобраться и разбираться. Сюжетная линия у него – это скорее просто нить, на которую нанизывается бесконечное число философских, нравственных, этических и даже метафизических смыслов. Поэтому и имитирующая обстановку конца XIX века сценография, и современная музыка, и проигрыватель с наушниками, и видеоряд с плавающим в бассейне мальчиком не создают впечатления анахронизмов, а наоборот, предполагают некое надвременное существование тех самых внутренних смыслов.
Этим же можно объяснить и тот кажущийся поначалу странный выбор образа старца Зосимы. Исследователи творчества Достоевского пытались искать разные прототипы образа: и иеромонах Зосима Оптинский, и схимник Зосима Тобольский и даже святой Франциск Ассизский. Однако в спектакле отринута всякая конкретика и роль старца становится… женской. Режиссёр объяснил это способностью женской души к всепрощению, что и проповедует герой романа. Мало того, старца одевают в подобие кардинальской сутаны – явная аллюзия на рассказанную Иваном Карамазовым притчу о великом инквизиторе и предмет их религиозных споров о христианской свободе воли и совести. Старец Зосима в постановке – это скорее образ незримого нравственного судьи, нежели физический персонаж. Интересный ход.
Что касается братьев Карамазовых, есть мнение, что Достоевский писал их с самого себя, а посему так глубоко проник во все их этические мучения. Он и сам прошёл путь от взбалмошности и даже некоторой хаотичности Мити Карамазова, через атеистический путь отрицания Ивана до сострадательного и христианского образа Алексея. В этом случае все три брата могут представлять собой что-то вроде эволюции личности, пронёсшей через эту самую эволюцию нечто общее и незыблемое – какую-то духовную раздвоенность. В спектакле эта раздвоенность и выражена в иногда крайне экспрессивных монологах и диалогах героев. Экспрессивность эта у Достоевского не столь явно выражена, а размышления, вложенные в уста главных героев, носят больше характер внутреннего диалога даже не с собеседником, а с самим собой. Но характерный для восприятия писательского замысла и граничащий с истерикой актёрский надрыв, вероятно, необходим для придания всему действу эффекта натягивающейся струны, вот-вот готовой лопнуть.
И струна эта в итоге рвётся. Финал детективной истории убийства Фёдора Карамазова перетекает из разговора Ивана Карамазова с убийцей Павлом Смердяковым (как помнится, тоже в некотором роде Карамазовым) в видеопроекцию монолога несправедливо обвинённого в преступлении Дмитрия и, объяснению той самой непонятной в начале, как нам показалось, первоосновы режиссёрского, а возможно и писательского замысла, – отождествлению Алексея Карамазова с образом умершего в раннем возрасте сына самого Фёдора Достоевского Алёши. Именно это открытие стало для режиссёра Максима Соколова, по его признанию, главной «болевой точкой», о чём он и написал по отъезду из Архангельска после премьеры:
«Уезжаю из Архангельска с каким-то двойственным чувством. Не верится, что всё закончилось, а главное, непонятно, как работать дальше. Весь период работы был странным, непохожим на всё, что было до этого. Случилась трагедия в Кемерово. После репетиций не хотелось ничего. Тексты Достоевского въедаются в подкорку, не дают спать. Это горькое болезненное удовольствие, сладострастие, «я ведь тоже Карамазов». Мы снимали Федю (мальчик на фотографии) в бассейне. Под водой у него всегда глаза были открыты, он смотрел как-то даже не в камеру, а дальше. Что-то было в этом взгляде и в том, как он нырял, по-мальчишески запрокидывая голову, что меня просто перевернуло. Я не знал историю Алёши Достоевского, младшего сына Фёдора Михайловича, не знал, как связана эта история с романом, с Алёшей, со старцем Зосимой. Эта документальная история стала болевой точкой».
Вообще, конечно, уложить Достоевского в трёхчасовое логично выстроенное повествование (если это понятие вообще приемлемо для творчества писателя) довольно сложно, а поэтому спектакль предполагает, что зритель как минимум хоть единожды читал «Братьев Карамазовых». А посему и понять, что мы тут понаписали, будет несколько проще, как минимум посмотрев новую постановку Архангельского молодёжного театра.
Александр МакГрэгор
Фото Екатерины Чащиной
Сценическую версию ещё до её представления успели назвать новым прочтением Достоевского. На наш взгляд, всё поучилось, наоборот, весьма канонично, разве что за исключением некоторых деталей музыкального решения спектакля, которые кое-кем могут быть восприняты как довольно спорные, другими же, напротив, как связующее звено авторской анатомии загадочной русской души с вечными её проявлениями. Есть, конечно, ещё кое-что такое, что приводит фактически детективную фабулу к совершенно неожиданному «документальному» объяснению.
«Братья Карамазовы» – шестая и, пожалуй, самая сложная работа питерского режиссёра Максима Соколова в Архангельском молодёжном театре. Нельзя сказать, что другие были проще, но Достоевский сам по себе требует какого-то особого осмысления, а поэтому нового прочтения не может быть в принципе – тут и в старом-то разобраться и разбираться. Сюжетная линия у него – это скорее просто нить, на которую нанизывается бесконечное число философских, нравственных, этических и даже метафизических смыслов. Поэтому и имитирующая обстановку конца XIX века сценография, и современная музыка, и проигрыватель с наушниками, и видеоряд с плавающим в бассейне мальчиком не создают впечатления анахронизмов, а наоборот, предполагают некое надвременное существование тех самых внутренних смыслов.
Этим же можно объяснить и тот кажущийся поначалу странный выбор образа старца Зосимы. Исследователи творчества Достоевского пытались искать разные прототипы образа: и иеромонах Зосима Оптинский, и схимник Зосима Тобольский и даже святой Франциск Ассизский. Однако в спектакле отринута всякая конкретика и роль старца становится… женской. Режиссёр объяснил это способностью женской души к всепрощению, что и проповедует герой романа. Мало того, старца одевают в подобие кардинальской сутаны – явная аллюзия на рассказанную Иваном Карамазовым притчу о великом инквизиторе и предмет их религиозных споров о христианской свободе воли и совести. Старец Зосима в постановке – это скорее образ незримого нравственного судьи, нежели физический персонаж. Интересный ход.
Что касается братьев Карамазовых, есть мнение, что Достоевский писал их с самого себя, а посему так глубоко проник во все их этические мучения. Он и сам прошёл путь от взбалмошности и даже некоторой хаотичности Мити Карамазова, через атеистический путь отрицания Ивана до сострадательного и христианского образа Алексея. В этом случае все три брата могут представлять собой что-то вроде эволюции личности, пронёсшей через эту самую эволюцию нечто общее и незыблемое – какую-то духовную раздвоенность. В спектакле эта раздвоенность и выражена в иногда крайне экспрессивных монологах и диалогах героев. Экспрессивность эта у Достоевского не столь явно выражена, а размышления, вложенные в уста главных героев, носят больше характер внутреннего диалога даже не с собеседником, а с самим собой. Но характерный для восприятия писательского замысла и граничащий с истерикой актёрский надрыв, вероятно, необходим для придания всему действу эффекта натягивающейся струны, вот-вот готовой лопнуть.
И струна эта в итоге рвётся. Финал детективной истории убийства Фёдора Карамазова перетекает из разговора Ивана Карамазова с убийцей Павлом Смердяковым (как помнится, тоже в некотором роде Карамазовым) в видеопроекцию монолога несправедливо обвинённого в преступлении Дмитрия и, объяснению той самой непонятной в начале, как нам показалось, первоосновы режиссёрского, а возможно и писательского замысла, – отождествлению Алексея Карамазова с образом умершего в раннем возрасте сына самого Фёдора Достоевского Алёши. Именно это открытие стало для режиссёра Максима Соколова, по его признанию, главной «болевой точкой», о чём он и написал по отъезду из Архангельска после премьеры:
«Уезжаю из Архангельска с каким-то двойственным чувством. Не верится, что всё закончилось, а главное, непонятно, как работать дальше. Весь период работы был странным, непохожим на всё, что было до этого. Случилась трагедия в Кемерово. После репетиций не хотелось ничего. Тексты Достоевского въедаются в подкорку, не дают спать. Это горькое болезненное удовольствие, сладострастие, «я ведь тоже Карамазов». Мы снимали Федю (мальчик на фотографии) в бассейне. Под водой у него всегда глаза были открыты, он смотрел как-то даже не в камеру, а дальше. Что-то было в этом взгляде и в том, как он нырял, по-мальчишески запрокидывая голову, что меня просто перевернуло. Я не знал историю Алёши Достоевского, младшего сына Фёдора Михайловича, не знал, как связана эта история с романом, с Алёшей, со старцем Зосимой. Эта документальная история стала болевой точкой».
Вообще, конечно, уложить Достоевского в трёхчасовое логично выстроенное повествование (если это понятие вообще приемлемо для творчества писателя) довольно сложно, а поэтому спектакль предполагает, что зритель как минимум хоть единожды читал «Братьев Карамазовых». А посему и понять, что мы тут понаписали, будет несколько проще, как минимум посмотрев новую постановку Архангельского молодёжного театра.
Александр МакГрэгор
Фото Екатерины Чащиной